Глава сорок четвертая
Глава 44
 
 
 
I
 
Барт бежал по двадцать первой палате, спеша на вызов Дэнни Мориарти. Барт проработал в Спрингвейле уже больше месяца, и теперь даже сестра Суэйн доверяла ему одному поднимать старого ирландца.
–Ну! Ты такой нежный, прямо мать родная, верзила ты этакий,– ворчал Дэнни, обхватывая Барта за шею кост лявой рукой.
–Да ну, наверно, с чертом легче справиться, чем с тобой, старина Дэнни,– отвечал ему Барт, делая мучительную попытку усадить на судно это длинное иссохшее тело и при этом не ссаднить пролежни на его спине.
–Что же ты ругаешься, чертов паршивец, сопляк ты нахальный! Ну ладно, прощаю тебе все за твои здоровенные ручищи. Вот Уэстон и сестра, господь благослови их обоих, они вдвоем меня обхватят со всех сторон, и то, кажется, столько еще болтается – на двоих хватит.
–Есть чему болтаться, длинный ты черт!
–Будешь длинным, сынок, коли одни кости останутся.
Барт осторожно подложил подушку под костлявую спину Дэнни, натыкаясь при этом на острые выступы его плеч, проступавшие сквозь пижаму. Барт смотрел на синие глаза старика, сиявшие на его морщинистом огрубелом лице.
–Эх, вот не думалось, когда покидал я свою бедную Ирландию, несчастную мою родину, ой, не думал я, когда в эту страну изобильную отправлялся, что до такого докачусь.
Барт нежно похлопал его по плечу, и ему показалось, что прямо через пижаму у Дэнни прощупываются все кости скелета. У Барта от ужаса дрожь пробежала по жилам. А что, если Джэн?..
–А все кризис наделал, сынок! Да в те времена небось все лесорубы в Австралии на одно пособие по безработице перебивались. Пять шиллингов десять пенсов – вот и все, что нам давали, сынок, вот и все. На это и воробья не прокормишь, а уж я был детина слава богу – рост шесть футов три дюйма, весил я шестнадцать стоунов, такой фигуры, как у меня, ты небось на своем векуто и не видел, ну и, конечно, есть охота было три раза в день, а хваталото денег всего на один раз.
–Да, туговато пришлось.
–Уу, совсем я синий стал, пока доковылял от Дорриго до Гипсленда и холодными ночами все дрожал под мокрым своим одеялом. Так ни разу и не привелось мне в теплой постели поспать, пока не свалился в один прекрасный день прямо на шоссе Принсиз Хайуэй и молочная цистерна меня в больницу не отвезла. А там, в больнице, мне доктор и сказал, что у меня это, как оно, нюмония, в общем воспаление легких. Так все и началось.
Он сжал потрескавшиеся губы, прикрыв ими крупные белые зубы, казавшиеся слишком большими в его иссохшем рту; голова его покачивалась на худой шее. Барт не мог оторвать взгляда от его напрягшегося тела. Дэнни молчал, голова его упала на грудь, глаза невидяще уста вились в пустоту; его крупные худые колени выри совывались под пижамой, придавая ему сходство с жуком богомолом.
«Дэнни Мориарти, 33 года» – гласила табличка над его кроватью. От него остались только кости, туго натянутая желтая кожа, блестящие глаза да еще хлесткая речь, в которой иногда вдруг сверкали блестки былого юмора, который, очевидно, был его неотъемлемой чертой до того, как туберкулез разъел его легкие.
–Ничего не выходит, Барт!– Голова его опустилась еще ниже.– Я только зря время у тебя отнимаю. Наверно, просто немножко внимания захотелось после одной из атомных атак сестрицы Суэйн. Да нет, только толку уже не будет. Заберика ты эту штуку! Тебе бы пожарный шланг сюда приволочь вместо нее.
Барт одной рукой обхватил Дэнни за спину, другую продел ему под колени.
–Боюсь, тут придется лебедку завести, чтобы меня под нимать.
Барт окликнул ходячего больного.
–А ну-ка, Олфи, помоги.
Олфи ловко выхватил судно, а Барт приподнял и бережно опустил на резиновый матрас огромное тело. Мгновение Дэнни оставался недвижимым, ловя воздух и дыша так коротко и часто, что воздух едва попадал ему в легкие.
–Ну, ну, успокойся. А ну-ка, глотни кислородика.
Барт приложил Дэнни маску к лицу и держал ее, пока дыхание у него не стало свободнее.
У Барта сдавило в горле при виде этого мужества и этой беспомощности – костлявой руки Дэнни, хватающей воз дух, его темных волос и пожелтевшей кожи.
–Да, уж хлопот со мною до черта! Ведь стреляют же лошадей, так почему ж такую тушу, как я, жить оставляют? Чтоб вам тут всем хлопот добавить, что ли?
Его ясные глаза смотрели на Барта с болью и усмешкой.
–Ну, ну, давай!– Барт стал поправлять ему подушки.– Болтаешь только, все хочешь меня, беднягу, разжалобить, а самто знаешь, что тебя уж скоро отсюда выпишут.
Дэнни перевел дух, и его потрескавшиеся губы скриви лись в улыбке.
–Черта с два, Барт, боюсь, я здесь долгонько про валяюсь и вам всем еще от меня достанется. Мы, Мориарти, народ живучий, нас не скоро уходишь!
Дыхание его стало спокойнее, и он указал Барту на газету, лежавшую нераскрытой на тумбочке.
–Будь другом, отдай это Джимми Чэмберсу по дороге, ладно?
Джим Чэмберс был в палате единственным больным, возле койки которого не стояли бутылочки и баночки с разными фруктовыми пюре, вареньем и прочими яствами. Он никогда не покупал газету, не курил; как скряга, берег он каждый пенни и думал только о том, чтобы поскорей выписаться и вернуться на работу. Однажды он уже выписался из Спрингвейла, но снова был спешно водворен сюда с туберкулезным менингитом, от которого его лечили уколами.
Джим с благодарностью принял газету и отложил блокнот, в котором он делал какието вычисления.
–Вот подсчитывал, сколько там жена моя получает,– объяснил он.– Нет, Барт, не может она прожить на это да еще троих ребятишек прокормить. Нужно мне возвра щаться на работу.
–Ты сперва сам поправься, Джимми, а потом уж о работе думать начнешь!
Глаза Чэмберса лихорадочно заблестели, когда он напал на страницу с объявлениями о найме на работу.
–Нет, ей там одной не управиться,– бормотал он вслед Барту.
У выхода на веранду Барт столкнулся с доморощенным букмекером палаты, собиравшим ставки и заключавшим пари к предстоящим скачкам. Официально игра здесь была запрещена, но на деле к ней относились весьма снисходительно. И все же Олфи предпочитал действовать, когда сестры Суйэн не было поблизости. Олфи знал здесь все ходы-выходы. Он попал в Спрингвейл девяти лет, и единственное, чему он здесь научился, так это любитель скому букмекерству. Жизнь в раю представлялась Олфи в виде нескончаемой вереницы субботних вечеров, когда радио, включенное в каждой палате, трубит о результатах скачек и все головы склоняются над программой скачек и составленным по форме перечнем ставок.
–Ну что, Барт, ставишь?– спросил Олфи.
–А как же!
–На собак или на лошадей?
–Две ставки по пять шиллингов на Огнедышащего.
Олфи даже застонал и сделал пометку в своей ви давшей виды тетрадке.
–Елки, если он первым придет, вот я тогда в заваруху попаду.
И он двинулся дальше по палате, все еще качая головой и бормоча чтото себе под нос.
На веранде было впритык поставлено тринадцать коек. Деревянный навес предохранял больных только от неистовства дождя, сегодня же знойные порывы запад ного ветра беспрепятственно проникали на веранду, принося с собой клубы пыли.
–Навоз,– пожаловался Барту Гарри Пэкстон, попросив его вытащить соринку из глаза.– Каждый раз, когда этот поганый ветер дует, нас тут лошадиным навозом с конюшни засыпает.
–Надо посмотреть: может, нам с лошадьми местами обменяться?– лениво протянул его сосед. Тедди Хэр рингтон провел на веранде четыре с половиной года, и они ожесточили его.
Сейчас Тедди занимался организацией проводов Рега Миллера, другого обитателя веранды. Главная трудность – постоянная проблема в Спрингвейле – заключалась в том, чтобы достать выпивку для прощальной вечеринки, да так, чтобы сестра Суэйн не узнала об этом. А отъезд Рега, по мнению Гарри Пэкстона, стоил того, чтоб его отметить.
–Он когда сюда приехал два года назад, так прямо на ладан дышал – три кровоизлияния и туберкулез гортани. А сейчас глянька на него!
Барт взглянул на Рега, который смущенно улыбался, прислонившись к перилам веранды.
–Врачи говорили, ему и жить всего остается три месяца, а он их всех обдурил.
–Да, мне иногда кажется, что доктора в этой проклятой чахотке понимают не больше нашего.– В тягучем голосе Теда Хэррингтона слышалась усталая безнадежность.
Один из старичков, из тех, что «по шиллингу в день», задумчиво возивший щеткой взад и вперед по веранде, вдруг распрямился, облокотился на метлу и, отказавшись от своих тщетных попыток вытащить ею окурок из щели пола, стал с упорством фанатика развивать излюбленную тему обитателей веранды.
–Вот, право слово, мистер Темплтон, там эти ихние лошади, они в конюшне живут, как господа. Я сам ихнюю конюшню видел, мы там с Джо Седдоном были. В воскресенье мы туда ходили, когда Джо был свободный.
Старый Джэбез безуспешно продолжал попытки вытащить шваброй окурок из щели. Наконец он оставил швабру и выковырял его грязными ногтями.
–Бьюсь об заклад, Джэбез, что у них там даже ковры есть,– вставил Гарри Пэкстон.
–Ну, про ковры я ничего не говорю, а вот еда у них есть! На настоящей кухонной плите им всю зиму еду гото вят.
Он с достоинством опустил окурок в карман жилета.
–Нет, эти лошади, они там получше, чем иные люди живут.
«Получше, чем люди»,– злобно повторял про себя Барт, помогая Уэстону убирать в общей комнате, где бетонный пол был разбит, ванна потрескалась, а краны вечно текли. Эта комната, служившая и приемной и процедурной, была лишена абсолютно всех удобств.
–Черт возьми, до чего ж мировые парни тут лежат, и когда я вижу, в каких условиях им приходится… – заговорил Барт, обращаясь к Уэстону, и глаза его при этом недобро блеснули.
Маленький Уэстон осторожно наполнял шприц.
–Если ты собираешься здесь надолго остаться и работать как следует, то тебе нельзя раскисать.
–Раскисать!– Барт возмущенно хлопнул дверцей шкафчика и почувствовал, как в нем закипает гнев.– Я когда подумаю, сколько страданий и несчастий происходит изза того, что никто и пальцем шевельнуть не хочет, пока еще не поздно, я готов в щепы разнести это чертово заведение. Сколько хороших ребят мучаются и умирают только от того, что места никак дождаться не могут. А когда им наконец удается получить место в такой вот паршивой дыре, то уже поздно. Какой бы поднялся шум и вой, если б мы со скаковыми лошадьми и собаками так обращались, как здесь с людьми обращаются.
Маленький Уэстон удивленно поднял брови. Он заговорил размеренно и сухо:
–Вы должны уразуметь, Темплтон, что люди не представляют такой ценности, как собаки и лошади. Их нельзя ни продать, ни выставить на скачки.
При мысли о Джэн горестная обида захлестнула Барта, и он с лязгом швырнул утку в стерилизатор.
–Подумать только, что миллиарды тратятся на войну и лишь какие-то жалкие тысячи на борьбу с туберкулезом.
Маленький Уэстон начал с обычным спокойствием:
–В том, что мы просто охать будем, пользы мало. Надо предпринимать чтото. Они и впредь будут миллиарды на войну тратить и жалкие тысячи на туберкулез, если мы попрежнему будем, как дураки, с этим мириться.– Теперь Уэстон разошелся и говорил с большей горячностью.– Так или иначе, в настоящую минуту тебе лучше взяться за свою работу и не устраивать истерики по поводу всякой несправедливости, что ранит твое чувствительное сердце…
Барт с удивлением смотрел вслед его маленькой аккуратной фигурке. Ну и Уэстон, каждый раз в нем вдруг что-то новое откроешь.
 
II
 
Все, что происходило в третьей палате, казалось, было специально предназначено для того, чтобы вселять надежду в Джэн. Жаркая погода сменилась прохладной. Игра, придуманная Мирной, целую неделю поддерживала в палате радостное возбуждение.
Монетки падали в жестянку одна за другой. Только трое избежали штрафа – миссис Майерс, которая вообще не говорила, женщина на крайней койке возле двери, которая обращалась только к сестре и то лишь, когда ей было чтонибудь нужно, и, наконец, Шерли: Шерли никогда не говорила о туберкулезе, но зато могла без конца предаваться воспоминаниям о славном времени, когда янки были в Сиднее, отпускать ядовитые замечания в адрес персонала санатория или с откровенностью рассказывать всей палате о своих похождениях.
Миссис Холл была объявлена «совершенно здоро вой». Доктора сказали ей, что она еще одно ходячее чудо и что она может отправляться домой, как только ее муж подыщет квартиру. Муж ее взял отпуск и целые дни проводил в поисках квартиры. Каждый день миссис Холл зачитывала вслух его подробный отчет об этих поисках, и вся палата следила за ними с огромным интересом.
Поправилась и мисс Робертсон. Наука одержала еще одну победу. Но у мисс Робертсон не было ни семьи, ни знакомых, и ехать ей было некуда. Она медленно вынимала вещи из тумбочки, сидя на койке, где она пролежала семь лет, и к ее радости примешивался страх. Спрингвейл стал ее миром, и она боялась того мира, что начинался за стенами Спрингвейла. Где теперь найти работу в ее возрасте, жалобно спрашивала она. И как может прожить одинокая женщина на пенсию в два фунта двенадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю? Прощаясь с палатой, она не выдержала и разрыдалась, а когда она пошла к выходу между длинными рядами коек навстречу своей нежеланной свободе, вид у нее был совсем убитый.
Мирна была полна надежд. Она уже восемь месяцев ждала, пока освободится место в отделении грудной хирургии кентерберийской больницы, куда она должна была лечь на прожигание спаек. Изза этих спаек пневмоторакс не давал результатов, и Мирну беспокоило, что такая долгая проволочка с операцией может вызвать обострение болезни. Но теперь последнее просвечивание показало, что состояние ее нисколько не ухудшилось, и вот, поддавшись оптимистическому настроению, охва тившему всю третью палату, Мирна вдруг преис полнилась уверенности, что ей уже недолго осталось ждать операции.
Письма Дорин попрежнему подбадривали Джэн. Дорин продолжала прибавлять в весе, рентгеновские снимки ее были все более утешительными, а больница нравилась ей все больше – кормили там хорошо и персонал был изумительный. Самая мысль о том, что Дорин так успешно поправляется, поддерживала Джэн.
Джэн чувствовала, что уколы приносят ей пользу. Утихла боль в горле, аппетит улучшился, и она постоянно испытывала какоето радостное возбуждение. Все будет чудесно.
И когда Барт видел Джэн радостной, полной надежд, ему легче было поверить в то, во что ему так хотелось верить.
Она, без сомнения, поправлялась. Они снова говорили о будущем, и им казалось, что радостный просвет уже виднеется гдето в конце этого года. Год больше не казался им бесконечностью. Както незаметно для самих себя они примирились с тем, что время приходится измерять санаторными мерками. И окрыленные надеждой, они в мечтах своих с легкостью преодолевали этот отрезок времени. В конце года они вернутся в лачугу. Само это слово вызывало в памяти дни их самого полного счастья, отблеск которого освещал настоящее и предвещал еще большее счастье в будущем.
Наконец подошел день врачебного осмотра, взвешивания и рентгена. Все забыли в этот день про жестянку с монетками, потому что каждый был слишком занят рассказом о результатах осмотра, чтобы помнить еще о штрафе, а собеседник не мог дождаться конца этого рассказа, чтобы поделиться своими собственными новостями, и потому тоже не напоминал о штрафе. Собранные деньги Мирна отослала, заказав лотерейный билет на имя третьей палаты.