Глава сорок пятая

Глава пятьдесят первая

Глава 9

 

 

 

 

Джэн лежала на узкой больничной койке, пытаясь както приспособиться к новой обстановке.

Ей была отвратительна маленькая темная комнатка, где только протяни руку – и сразу наткнешься на сосед нюю койку. Ведь вся Локлинская больница умещалась в маленьком домике, битком набитом железными койками, стоявшими впритык, бок о бок, голова к ногам, так что едва оставалось место для прохода. Повсюду, примешиваясь к запахам приготовляемой пищи, носились затхлый запах одеколона, неистребимый дух тальковой пудры и острый запах антисептиков.

Но жаловаться не приходилось. Врач объяснил им, что достать гделибо место было исключительно трудно, и что хозяйка и так оказала им любезность, взяв ее сюда, и потому нужно лежать и помалкивать. И ни слова о туберкулезе – у нее бронхиальное расстройство. Пусть она запомнит – бронхиальное расстройство.

И она запомнила. Постоянно помнить об этом было все равно, что сыпать соль на открытую рану. И так тяжко, когда тебя вдруг приговаривают к долгим месяцам бездействия, потому что, как утверждают, у тебя болезнь, которой могло бы и не быть, но совсем уж плохо, когда с тобой изза этого еще обращаются как с преступницей.

Она старалась не думать о предстоящих ей долгих месяцах болезни. Мысль эта была невыносима.

Хотя она приехала в Локлин только утром, ей уже казалось, что день этот никогда не кончится. Никогда еще день не тянулся так долго. Время казалось бесконечным. Когда ее положили сюда, она нарочно старалась не общаться со своими соседками.

Она попала сюда по ошибке. Она совсем не такая, как они. И она никогда не будет одной из них. Она была уверена, что и выглядитто она подругому. Право же, так хорошо она никогда еще не выглядела. «Врач ошибся,– горячо убеждала она себя,– все они ошиблись. Ничего у меня нет. Произошла ошибка».

Она лежала на жесткой койке, вытянувшись в не удобной позе. Жаркое солнце все сильней нагревало комнату, тело Джэн покрывалось мелким потом. Она притворялась, что читает, но смысл прочитанного не доходил до нее. Болтовня больных, лепет радиоприем ника, когда-то включенного и забытого всеми, истор гающего потоки джазовой музыки и рекламных объ явлений,– шум этот сводил ее с ума. Всю неделю, с той самой минуты, как она услышала приговор врача, она чувствовала себя отрезанной от жизни. Бывает же так. Видишь все, что происходит вокруг тебя, видишь, как люди разговаривают, как у них шевелятся губы, но ничего из того, что они говорят или делают, не доходит до твоего сознания. Ты вырван из окружающей жизни, отгорожен от нее. Жизнь проходит мимо, больше не затрагивая тебя. Чувства твои притупились. И вот теперь все эти раздра жающие мелочи вторгаются в твое одиночество. Нервы твои напряжены. Это безумие – запирать человека в комнате, полной больных, когда он вообщето, наверное, здоров.

Джэн украдкой бросила взгляд на девушку с соседней койки, повязывавшую ленточку на своих рыжеватых кудряшках, и вдруг, словно удар, ошеломила ее мысль: «Ведь глядя на эту девушку, да и на ее соседку тоже, не скажешь, что у них чтото не в порядке».

И, словно прочитав ее мысли, девушка обернулась к Джэн.

–Послушай, детка,– сказала она своей хрипловатой скороговоркой, глотая слова,– тебе не надо задаваться передо мной и Бетти. Ты, я и Бетти – нас тут только трое с ТБЦ, и ты лучше с самого начала уразумей, что нам, тубикам, надо держаться друг за друга. Чуешь?

Она щедро намазала губы яркой губной помадой и, остановившись в середине этой операции, сказала, глядя прямо в глаза Джэн.

–Меня зовут Линда, вон ту девчушку – Бетти. А тебя?

–Джэн.

–Ну, так вот, Джэн, нас тут, наверно, вместе на месяцы захоронили, так что нам уж придется самим както себя развлекать и веселить, потому что в этом чертовом заведении к нам сюда никто и носа не кажет. До смерти боятся этой самой инфекции, чуешь? Сколько ты здесь пробудешь?

–С месяц, я думаю.

–Мы уже тут с Бетти снюхались, так что тебе нас придется принимать такими, как есть.

Джэн покраснела.

–А я вовсе и не задаюсь, просто…

–Ты где была до того, как сюда попала?

–Как где? Дома, конечно.

С детски круглого личика Бетти на нее удивленно взглянули широко раскрытые голубые глаза.

–Бозе,– зашепелявила она,– так ты сто зе, в первый раз?

–Да.

Линда опустила глаза.

–Тогда понятно.

Голос ее потеплел.

–И когда ты об этом узнала?

–На прошлой неделе.

–Боже!– вырвалось у Линды. Она подняла зеркальце и стала подводить карандашом брови.– Ты прости, что я так говорила с тобой, просто я видела, как твоя сестра все вещички увязала и с собой забрала, и мне показалось, что вы знаете, что к чему. Тогда мы и подумали, что ты тоже не новичок в этих местах, как и мы.

–Господи бозе,– вступила в разговор Бетти,– я-то помню, какое это потрясение, когда в первый раз про это узнаесь. Я едва на ногах устояла, когда мне сказали. А перед этим играла в теннис, и хоть бы сто.

Линда грустно и понимающе кивнула головой.

–Когда к этой мысли привыкнешь, будет легче, детка,– ее хриплый голос стал мягче, добрее.– Мы все прошли через то, что ты сейчас переживаешь. И правильно Бетти говорит: когда мне об этом сказали в первый раз, то я подумала, что самое лучшее – это сразу же сесть в трамвай и ехать на берег к обрыву, откуда все сиднейские само убийцы бросаются. Это было пять лет назад, а теперь погляди на меня. Даже срываю цветы удовольствия, если только какой-нибудь цветок посмеет тут вылезти на по  верхность.

Ее жесткие карие глаза сверкнули.

–Жизнь неплоха, если только не раскисать. Мы тебе с Бетти все расскажем, только спроси. Мы здесь уже два месяца, и тут не так уж плохо.

–Здесь так тесно…

–Ну, так это они на нас зарабатывают. Наша хозяйка на каждом квадратном метре площади больше зараба тывает, чем любая хозяйка в Сиднее.

–Ей-ей, она в прошлом году на путесествие в Англию заработала.

–Точно. А теперь мы здесь помираем, чтоб ее в Аме рику отправить,– и Линда горько засмеялась.

Джэн содрогнулась. Несмотря на удушливую после полуденную жару, у нее даже мурашки пошли по коже. Трудно забыть о болезни, когда Линда и Бетти все время говорят о ней запросто, будто о каких-то самых обыденных вещах. Она содрогалась при мысли о том, что ей придется провести в Локлине долгие дни и недели – в этой душной комнате, в которую не проникает свежий воздух, потому что окна выходят на веранду; в этом домишке с темной прихожей, через которую надо проходить, чтобы попасть в ванную, где даже запахи духов и дезинфекции не могут заглушить тяжелого больничного смрада.

–Как это мерзко!– произнесла Джэн.– Это следовало бы запретить.

–Ах ты, бозе мой!– откликнулась Бетти.– После того как потаскаесься по разным местам, будес рада, что хоть сюда-то попала, правда, Лин?

Линда улыбнулась едва заметной холодной улыбкой.

 

 

Джэн отодвинула поднос, едва притронувшись к еде. Линда то и дело отпускала грубоватые замечания по поводу пищи.

–Посмотрика на это,– восклицала она, поднимая на вилке ломтик солонины и глядя на него с отвращением.– Что толку, что нас с Бетти днем и ночью пичкают стрептомицином, если на обед нам дают вот эту фитюльку, которой и воробья не накормишь.

Взгляд ее остановился на тарелках Джэн, к которым та почти не прикоснулась.

–Нука, глянь на мои тарелки, Джэнни, деточка, и доешь свои витамины. Хозяйка у нас жаднющая, как черт, и она ровно столько дает, чтоб не помереть с голоду, так что доедай все до крошки. Вот смотри.

Она тоненько намазала маслом два ломтика хлеба, потом положила сверху еще мясо и салат и разрезала на кусочки этот неуклюжий сандвич.

Джэн снова пододвинула к себе поднос с ужином и начала медленно есть.

Потом она наблюдала, как Бетти и Линда готовятся к инъекции стрептомицина, как они достают шприцы, стерилизуют иглы, как потом, набрав раствор, нажимают на поршень, чтобы в шприце не осталось пузырьков воздуха, и как они глубоко вонзают иглу в собственное тело. При виде этого Джэн стало дурно.

–Ну конечно же,– сказала Линда, заметив выражение ужаса в глазах Джэн.– Конечно же, мы это каждые четыре часа делаем, деточка, так что придется тебе к этому привыкать. А ты здесь зачем?

–Они собираются мне поддувание делать или

что-то в этом роде.

У Джэн будто клещами вырвали эти страшные слова. Она чувствовала, что против ее воли они стараются сделать ее такой же, как они сами.

–А, значит, тебе пневмоторакс начнут?– Линда сказала это так просто, будто речь шла о самой обыкновенной вещи.– А куда тебя потом отправят?

–В санаторий в горах.

–В какой?

–В Пайн Ридж.

–Да ну!– У Бетти даже лицо просияло.– Это тебе повезло! Я там была, когда меня во второй раз положили, ну, там здорово.

–Там тогда одна молодезь была среди больных, ну и веселились зе мы!

Она снова вздохнула.

–Это, наверно, самое лутсее время было в моей жизни.

Откинувшись на подушки, Джэн задумчиво глядела в потолок. Линда взглянула на нее с состраданием, и голос ее прозвучал мягче, чем обычно:

–Да, в этих смешанных санаториях совсем неплохо, хотя в самом лечении, конечно, приятного мало.

Она повернулась к Джэн.

–Твой врач, наверно, пользуется влиянием. Кто тебя лечит?

–Мёрчисон Лейд.

–А, старина Мёрч. Ну уж он для тебя что-нибудь да выцарапает.

–Он хороший врач?

–Считают, что он о ТБЦ больше всех в Австралии знает. Один у него недостаток: он так много пациентов набирает, что всегда есть опасность, что он тебя перепутает с кем-нибудь из тех сорока тысяч больных, которых он взял под свое высокое покровительство. Конечно, если у тебя есть кто-нибудь, кто мог бы дать ему вовремя под зад коленкой, когда он о тебе будто совсем забывает, то лучше него врача и не придумаешь.

Джэн погрузилась в молчание. Бетти и Линда из меряли себе температуру и записывали ее в график с такой же привычной небрежностью, с какой другие девушки собираются на танцы или в кино. Все, что Джэн видела и слышала здесь, только еще больше угнетало ее.

–Посетителям сюда часто разрешено ходить?– спро сила Джэн, решив хоть в мире здоровых искать опоры.

–Да пусть хоть все время здесь сидят: и днем, и вечером, и ночью, коли тебе этого хочется. Они с собой еду приносят – значит для больничной кладовки экономия, если тебе что нужно – они сделают,– значит персоналу полегче.

–Каждый вечер!

–Факт,– отрезала Линда.– Зверски часто. Будь на то моя воля, я б в такую больницу легла, куда посетителей только по воскресеньям пускают, с восьми до девяти утра – и все.

–Ой, Лин,– пропищала она.– Подумай, Лин, сто бы мы делали без посесений?

Линда взяла книгу.

–Не было бы приемных часов, не замечали бы, что никто к нам не приходит.

Она установила поудобнее настольную лампу, поправила подушку и погрузилась в чтение, повернувшись спиной к двери.

–Если ты ожидаешь когонибудь, то тебе лучше начать прихорашиваться, они могут в любую минуту появиться.