Глава тридцать девятая

Они смотрели на скопище полуразрушенных зданий, которые и назывались Спрингвейлом. Еще на заре коло низации и потом вплоть до первой мировой войны здесь размещалось скотоводческое хозяйство, потом военные власти заняли его под казармы; когда же война закончилась, здесь был размещен туберкулезный санаторий – «на время», как было сказано вначале, но это «время» тянулось уже тридцать лет. В старом каменном доме, отведенном прежде под жилье, теперь разместился административный корпус, а в облупившихся, крытых железом лачугах ютились больные.

Вдыхая чистый воздух, Джэн чувствовала, как легкие ее очищаются от скопившейся в них за эти месяцы городской грязи. Если б только она могла лежать на свежем воздухе, она бы скорее поправилась.

Джэн смотрела вдаль на округлую чашу низких холмов, в которых глубокие красные овраги, разъеденные дождями и ветрами, зияли, словно открытые раны, и чувствовала, как душа ее растворяется в этих просторах.

Она так долго была заперта в четырех тесных стенах, что теперь каждая былинка, все растения казались ей красивыми: и запущенный садик, и просторы выжженных солнцем лугов вдали, и запыленная листва камфорных лавров, и поникшие перцовые деревья.

Джэн с ликующей улыбкой взглянула на Барта и пошла вслед за неряшливой старухой, которая повела их в палату. Барт обнял Джэн за талию, и ей показалось, что часть его силы передалась ее нывшим от боли ногам. Но даже при его поддержке расстояние до палаты показалось ей беско нечным. Маленькая, словно карлик, старушка, шлепавшая впереди в тапках со стоптанными задниками, указала им грязным пальцем в сторону дальней лачуги у конца дороги и чтото прошамкала, подбадривая Джэн.

Спускаясь по пыльной дорожке, Джэн сжимала губы. Она устала от путешествия, от непривычного напряжения, но все это было частью того испытания, которое ей нужно вы держать, чтобы поправиться. Если она вынесет без жалоб и это непереносимое напряжение, она обязательно попра вится.

У двустворчатой двери палаты № 3 они остановились. Сестра, сидевшая за столом у входа в палату, улыбнулась им.

–Ах, так это вы, миссис Темплтон! Заходите, заходите! Я сестра Конрик. Сейчас мы вас устроим.

Джэн медленно прошла вслед за ней по длинному проходу между двумя рядами коек. Щеки ее пылали. Она чувствовала, что взгляды больных прикованы к ней, что все они оценивающе разглядывают ее. Ноги у нее подгибались, словно шланг от пылесоса, и она нетвердо ставила их, выворачивая носками наружу; ей казалось, что колени у нее могут в любую минуту подогнуться, и, когда ей приходилось отрывать ступни от пола, они казались ей невероятно тяжелыми.

Ей казалось, что вся палата видит, как плохо она ходит. Но она шла, и это было сейчас очень важно.

«Надо войти туда, даже если вы свалитесь после этого»,– сказал доктор, и она продолжала идти, хотя ей казалось, что не будет конца этому длинному натертому проходу между койками, тянувшемуся, наверно, на целые мили.

Сестра остановилась.

–Немного устали, правда?

Сильная рука обхватила ее вокруг талии.

–Пойдем, малышка, осталось всего с полмили.

Джэн доковыляла таким образом до кровати в дальнем углу палаты.

–Ну вот здесь. Теперь садись и отдохни немножко, а по том сможешь лечь.

Это была крупная женщина, сильная и ловкая, с муску листыми руками и приятным скуластым лицом. Джэн благо дарно опустилась на стул. Она дрожала, руки и ноги у нее будто налились свинцом.

–Сейчас все будет в порядке,– проговорила она, с трудом переводя дух,– я просто…

–Знаю,– сестра потрепала ее по плечу.– А вот ваша соседка – миссис Лэмберт.

Миссис Лэмберт подняла на них синие, будто нарисован ные на фарфоре глаза, нервно улыбнулась и снова отвела взгляд, пробормотав:

–Рада познакомиться.

Сестра окинула взглядом палату и крикнула:

–Девочки! Это миссис Темплтон, я хочу, чтоб вы за ней присматривали, пока она не освоится. Может, чашечку чая кто нибудь приготовит?

Женщина, лежавшая напротив Джэн, кивнула.

–Будьте так добры, милочка, приготовьте для нашей но венькой.

Женщина снова хмуро кивнула. Ее дряблые щеки свисали над яркокрасной пижамной курткой, седые пряди спадали ей на лицо. Над ее постелью висела большая табличка с надписью «Молчание».

–Ну, а теперь, если ноги у вас отошли немного, давайте захватим вашу ночную рубашку, халат и отправимся в ванную. Вы и полотенце тоже с собой захватили? Умница! Переоденетесь и – в постельку, а тем временем миссис Майерс приготовит вам чашечку чаю. Она у нас по этой части лучший специалист во всей палате.

При этих словах тусклые карие глаза миссис Майерс просияли. Она с собачьей преданностью взглянула вслед сестре и стала натягивать халат.

Возвращаясь из ванной в палату, Джэн испытала то же чувство, что и вначале, когда она шла между рядами коек,– такое чувство, будто она голая. Никто не смотрел на нее открыто, но она знала, что все они следят за ней изпод полуопущенных ресниц, как бы мысленно оценивая ее. Когда ты вот так прикован к постели, появление новичка в палате настоящее событие, нарушающее монотонное однообразие жизни.

Джэн юркнула в постель и со вздохом облегчения натянула на себя простыню, будто отгораживаясь от других.

Миссис Лэмберт снова улыбнулась ей своей нервной улыбкой и вернулась к чтению. С чашкой дымящегося чая к ней медленно подошла миссис Майерс. Чашка была толстостенная, а на блюдечке лежало два печенья.

–Большое вам спасибо! Вы так добры ко мне!– прого ворила Джэн.

Чтото сверкнуло в темных глазах миссис Майерс, и опущенные уголки ее рта дрогнули. Она ничего не ответила Джэн. Повернувшись, она тяжело заковыляла к своей постели, легла и стала пить чай, шумно втягивая в себя горячую влагу и причмокивая.

Джэн тоже пила маленькими глоточками обжигающий нёбо чай и грызла печенье, внимательно разглядывая противоположную стену. В просветах между койками на противоположной стене были окна, но они были так высоко, что в них ничего нельзя было разглядеть: видна была лишь узкая полоска неба между оконной рамой и покатой крышей веранды, примыкавшей к бараку снаружи. Но и эта полоска доставляла Джэн радость, она говорила о том, что тесные стены, в которые заключила ее болезнь, наконец, раздвинулись, и если это была еще и тюрьма, то, во всяком случае, тюрьма более просторная.

Подошел вечер, и горизонтальный луч солнца, проникнув через окно позади ее койки, упал на противоположную стену. Она радостно смотрела на золотистый зайчик, в котором плясала пятнистая тень ветки. Она уже забыла, как дрожат ветки на ветру, как дрожат и плещутся маленькие островки света – само солнце в миниатюре, солнце, которого ей отсюда не было видно.

Барт пришел после ужина, и на лице у него была его прежняя улыбка: тревоги и волнения, угнетавшие его по возвращении домой там, в городской квартире, здесь больше не тяготили его. Он рассказал, что уже беседовал с секретарем и договорился начать работу со следующего понедельника и что сегодня вечером он отправляется на поезде обратно в Сидней и будет жить у Чиллы до воскре сенья.

–У тебя не будет времени навестить Дорин до возвра щения?

–Найду время. Она ведь будет рада узнать, как у тебя дела. Что привезти из города?

–Только себя самого.

Барт сжал ее руку, и на сердце у него стало легко от того, что к ним вернулась надежда и что снова установились их прежние отношения.

Зазвонил колокольчик: час приема посетителей кончился.

–Ну, мне надо идти! Два дня пройдут, и я снова буду здесь. Тогда мы сможем видеться ежедневно. Тебе еще опротиветь успеют мои посещения.

–Ну этого-то я не боюсь!

–Надеюсь, тебе здесь будет неплохо.

–Я знаю, что так и будет. И я здесь обязательно поправ люсь.

–Вот теперь я узнаю́ свою жену.

Он склонился к ней, и поцелуй скрепил их возрож дающуюся надежду.

III

Дневная сестра укладывала больных спать, бодро напутствуя каждого на прощание: «Приятного сна!»

«Приятного сна!» Эти слова казались насмешкой Джэн, лежавшей без сна в полутьме палаты, где единственная тусклая лампочка мерцала над дальней койкой у входа. В палате, где днем казалось так тихо, теперь, как под гулкими сводами погреба, разносились кашель и хриплое дыхание больных. Джэн отвернулась к стене, чтобы не видеть света, но она не могла отгородиться от тяжелого дыхания миссис Майерс, то и дело ерзавшей на подложенных под спину подушках, от беспрестанного кашля, доносившегося из дальнего конца палаты.

Джэн слушала, как позвякивают стаканы и больные наливают себе воду, как беспокойно мечутся люди, которые так долго пробыли в постели, что ночь стала для них лишь томительным продолжением дня.

С дальней койки у входа, освещенной тусклой лампочкой, доносились тихие монотонные стоны, прерываемые лишь ужасными приступами кашля. Джэн видела, как там, словно хватаясь за воздух, поднимается женская рука, когда больной не хватает воздуха. Джэн слышала, как булькает у нее в горле во время приступов кашля, который, кажется, никогда уже не прекратится и который вдруг прекращается, когда больше нет воздуха в легких. Потом снова раздаются тихие стоны, и больная мечется, беспрестанно поворачивая голову из стороны в сторону.

–Почему к ней никто не подойдет?– прошептала Джэн, вдруг охрипнув от страха.

Миссис Лэмберт глубоко вздохнула.

–Во всем здании только одна ночная няня и один санитар, а нас двести пятьдесят человек и за всеми надо присмотреть. Так что, как видите…

–Но всетаки ктонибудь должен к ней подойти! Она, видно, в ужасном состоянии.

Джэн услышала, как всхлипнула миссис Лэмберт.

–В ужасном. Говорят, она сегодня ночью умрет.

Джэн в ужасе попыталась сесть на койке.

–Сегодня!

Ей никогда не приходилось видеть умирающих. Даже когда умерла та девушка в крайней комнате в Пайн Ридже, она не сразу узнала об этом.

Но здесь – в тусклом желтоватом свете лампочки, освещавшей обтянутое кожей худое лицо и вздрагивающее в конвульсиях тело задыхавшейся женщины,– здесь перед Джэн предстала сама смерть.

Она прислушивалась к беспрестанным приступам удушья, к бульканью в горле, к раздирающему грудную клетку кашлю, после которого больная лежала без движения, обес силенная. И не выдержав всего этого, Джэн почти крикнула миссис Лэмберт:

–Но ведь они заберут ее, правда же, они не заставят нас лежать вот так и слушать это, правда ведь?

–Не нужно нервничать,– донесся до нее торопливый шепот миссис Лэмберт.– В первую неделю, что я здесь провела, умерло трое. Я тогда думала, с ума сойду. Я никогда не видела раньше, как умирают, и теперь никогда не забуду этого. Вот почему я с вами сегодня разговаривать не могла. От страха. Тут такое поверье, что больные всегда по трое умирают. А последняя так тихо умерла, никто и не знал об этом. Вот почему для вас место освободилось.

–Здесь? Здесь, на этой койке?– прошептала Джэн с ужасом.

–Да нет! Когда хуже становится, то вас в тот конец палаты переводят – ближе к двери, чтобы сестре не так далеко было до вас добираться.

–Но теперь-то уж, конечно, сестра…

–А что еще сестра может поделать? Она ей укол сделала прежде, чем сдать смену, а ночная сестра придет к полуночи и сделает ей снова укол. Говорят, что больше ничего и нельзя поделать.

–К полуночи!

А сейчас только девять. Джэн сжала руки. Агония умирающей привела в нервное возбуждение всю палату. Стены гулким эхом отзывались на ее всхлипывающее дыхание, прерывистые стоны и ужасный, нескончаемый, мучительный кашель. Больные беспокойно ерзали на койках.

К двенадцати часам пришла ночная сестра и сделала умирающей укол. Несколько минут она постояла у ее постели. Потом снова ушла.

–Но ведь могла бы она побыть здесь хоть еще немного!

–У нее слишком много дел.– Миссис Лэмберт села, откинув простыню.– На той половине умирает мужчина, и она небось мечется между ними двумя.

Джэн видела, как застыло на постели в неловкой позе худенькое тело соседки, как судорожно сжимаются и раз жимаются ее руки.

–Я этого не вынесу,– шептала она,– я этого не вынесу. Мне так страшно!

Джэн почувствовала, что на нее тоже, как морские волны, накатывают приступы страха. Обе они сидели, не двигаясь, на постели, пока не забрезжил первый серый рассветный луч и на том конце палаты не затихло в неподвижности тело.